Течения, которые помнят: исчезающий остров на окраине Сингапура

На северо-востоке от Сингапура, за последней остановкой парома и вне досягаемости стеклянных небоскрёбов, находится Пулау Убин — остров, который вышел из ритма. В то время как Сингапур развивается с вертикальными садами, технологичными городами и безупречной логистикой, Убин упрямо остаётся низкотехнологичным: грунтовые дороги, деревянные дома на сваях, единственная деревенская лавка, которая открывается, когда владельцу вздумается. Это место сохраняется не из-за политики, а благодаря забвению. Население острова таяло десятилетиями, и то, что осталось, кажется временным, как декорации, ждущие, когда их уберут. Я приехал сюда, чтобы понять, что происходит, когда государство движется вперёд, а фрагмент его прошлого остаётся на мелководье — недотронутый, неприбыльный и незаявленный.

Воздух здесь не колышется, а оседает на коже — влажный и терпеливый. Паромная переправа от Чанги занимает меньше получаса, но разница абсолютна. Сингапур гудит в кондиционированной срочности, а Убин дышит в тени деревьев касуарины. Причал деревянный, искривлённый солоноватыми брызгами и годами. Табличка предупреждает о гнилых досках. Никто не обращает внимания. Мужчина в выцветшем саронге присел у пристани, разделывает рыбу с помощью мачете. Чешуйки прилипают к его предплечью, словно серебряная пыль.

Единственная грунтовка пересекает остров от края до края. Раньше это была шахтёрская дорога, построенная для телег с гранитом, которые тянули к берегу. Теперь она служит велосипедам с проколотыми шинами и заржавевшими цепями. Возле деревенского центра есть прокат велосипедов, но всё ещё ведут учёт карандашом. Всё меньше туристов решаются взять велосипед напрокат. Большинство просто идут пешком. Остров слишком мал, чтобы потеряться, и достаточно велик, чтобы почувствовать одиночество.

На северной оконечности — остатки провального курорта. Виллы Chesapeake Bay задумывались как уютный отдых для горожан, часть плана превратить Убин в уикенд-направление. Проект бросили на полпути. Пальмы пробиваются сквозь недостроенные террасы. Соль пятнает бетон. Имя застройщика с тех пор выцвело на вывесках. Местные называют его «Белый слон». Но никто не смеётся, произнося это.

Восточное побережье — это полоса ила и мангровых зарослей. В часы отлива море отступает так далеко, что кажется, будто горизонта больше нет. В корнях застревает мусор — пластиковые бутылки и рыболовные сети. Сюда приходит не только солёная вода — приходит хлам, воспоминания, а порой и тела. В 2022 году у берега Чек-Джава был найден мигрант. Никто не знал, как он туда попал. Полиция приехала и уехала. Прилив пришёл и ушёл.

Деревенский рынок открывается нерегулярно. Его ведёт женщина по имени Мадам Лай, одновременно считающаяся неофициальной историком, почтальоном и экстренным контактом. Она продаёт сушеного кальмара, быстрорастворимую лапшу и репеллент от комаров. На прилавке лежит журнал 1998 года и треснутый мобильный телефон, заряжающийся на проводе. Когда спрашивают, думает ли она когда-нибудь уйти на пенсию, она пожимает плечами: «Куда я пойду? Материк слишком быстр.»

Дальше вглубь острова — верфь, где стоят суда слишком старые, чтобы плавать, но слишком гордые, чтобы сдавать на металлолом. Мужчина по имени Кох всё ещё строгает доски вручную. Он учился у отца, отец — у дяди, который прибыл из Фуцзяня в 1930-х. «Никто их уже не хочет», — говорит он, постукивая по носу двойной каноэ. «Слишком медленно. Слишком много работы.» Делает паузу. «Но они никогда не тонут.»

Когда солнце садится, остров кажется меньше. Тени вытягиваются между деревьями. Цикады затихают. Где-то вне видимости гудит генератор. Мадам Лай закрывает лавку рано. Кох идёт домой босиком, держа обувь в одной руке. Расписание паромов, напечатанное на пластиковой табличке, больше не совпадает с реальностью. Никто не обновляет его. Никто не спрашивает. Море придёт, как всегда — не спрашивая карты, расписания или планы.